Идея создания геополитического барьера для предотвращения распространения влияния потенциального или действующего государства-конкурента или формирования перманентной конфликтной зоны в непосредственной от него близости не является чем-то новым в практике мировой политики и международных отношений.
Исторически для России таким регионом стало Балто-Черноморское пространство, где на протяжении последних 500 лет производились попытки создать пояс враждебно настроенных государств и народов для недопущения или минимизации её участия в европейских делах.
Первоначально он создавался спонтанно, под влиянием католической экспансии, военная стадия которой была успешно остановлена Александром Невским. К началу XVI века, когда Московское государство начало заявлять о себе как о европейской силе (претензия на это проявилась и в концепции «Москва – Третий Рим», возникшей при Василии III, затем и в самом факте провозглашения Ивана Грозного царём, то есть «кесарем»), по её западной границе сформировался пояс неправославных государств в составе Польши (затем Речи Посполитой), Великого княжества Литовского, Ливонии. Эти государства стали первым оплотом сдерживания России, которое в тот период носило религиозный (в современном понимании идеологический) характер.
В XVI в. Ватикан предпринимает активные попытки экспансии на православные территории. Своеобразным апофеозом становится отправка первого иезуитского посольства в 1571 г. в Москву. Однако оно окончилось неудачно для Рима, а уже в 1578 г. Иван Грозный сам обращается к Ватикану за посредничеством в войне с Речью Посполитой. Однако и второе посольство во главе с известным иезуитом Антонио Поссевино, в задачи которого входило взамен мира с Баторием склонить русского царя к участию в антитурецком союзе с западными христианскими государями под руководством Папы и помощи в утверждении католичества на Руси и продвижении его на Восток, также не добивается успехов. В ответ папский престол выдвигает идею раскола православного мира через введение унии в православных землях, принадлежавших Речи Посполитой. По словам Поссевино, «уния, а за ней и святое вероучение католическое придут на Восток из Львова и Луцка, из Вильно и Полоцка» [1].
В результате в 1596 г. в Бресте был созван церковный собор для принятия унии, где произошёл раскол на католиков и униатов с одной стороны и православных – с другой. Вскоре первыми было провозглашено создание Униатской (Греко-католической) церкви, которая была впоследствии использована для преследования православия на территории Речи Посполитой. Тем самым была реализована попытка создания дополнительного религиозного барьера путём окатоличивания восточного славянства на пространстве Балто-Черноморского региона. Папа Урбан VIII однажды воскликнул: «О мои русины! Через вас-то я надеюсь достигнуть Востока!» [2].
В XVII в. Россия по-прежнему воспринимается цивилизационно и религиозно чуждой европейцам. В этом смысле показателен один из первых европейских проектов – «Великий план» французского герцога М. де Сюлли. Согласно ему, в будущей европейской конфедерации нет места варварской Московии, «которую следует «отбросить в Азию» вместе с турецким султаном» [3]. Однако к идеологическому противостоянию (которое со временем не исчезло, но приобрело неявные формы) добавляется также экономическое и политическое сдерживание России.
Вторая половина XVII-XVIII вв. считается эпохой внешнеполитического и военного господства Франции на европейском континенте. Уже после провозглашения России империей в 1721 г. Франция начинает вести целенаправленную политику по ограничению влияния России на европейские дела и использует созданный первоначально для уравновешивания Священной римской империи «восточный барьер» в составе Швеции, Речи Посполитой и Османской империи. Однако провоцируемые Парижем (а вскоре и Лондоном) многочисленные конфликты этих государств с заметно усилившейся в экономическом и военном плане Россией привели к обратному – в Российскую империю вошли Финляндия, вся Прибалтика, Белоруссия и Украина, Северное Причерноморье и Кавказ, а после наполеоновских войн – и часть Польши. Таким образом, к началу XIX века геополитический барьер вдоль западной границы России был устранён.
Столь быстрое расширение границ России, а также рост её военно-политического могущества и влияния на международные дела стали вызывать всё большие опасения в Европе. Так, лондонская газета «Таймс» в 1829 г. написала: «Когда за последние 1000 лет столь колоссальные приобретения были сделаны за столь короткий срок каким-либо европейским завоевателем?.. Ни один здравомыслящий человек в Европе не может с удовлетворением взирать на громадное и быстрое разрастание Российской державы» [4]. Вероятно, именно тогда, как отмечает Родерик Брейтвейт, посол Великобритании в СССР (затем – Российской Федерации) в 1988-1992 гг., в западноевропейской общественной и политической мысли возникло такое понятие как русофобия [5]. Ярким её проявлением стала написанная примерно в то же время французским монархистом маркизом Астольфом де Кюстином книга «Россия в 1839 году», в которой автор дал крайне негативную оценку политической и общественной жизни самодержавной России. Предостерегая Европу от русской агрессии, он писал: «Россия видит в Европе добычу, которая рано или поздно достанется ей благодаря нашим раздорам» [6].
В XIX веке идея ограничения участия Российской империи, которая после Наполеоновских войн стала самым могущественным государством в Европе, в европейских делах реализовывалась в первую очередь британской дипломатией. На Балто-Черноморском пространстве большой интерес великих держав вызвало польское восстание 1863-1864 гг., когда Франция, Великобритания, Австрия и Ватикан выразили дипломатическую поддержку полякам. Одним из основных требований Парижа и Лондона стал созыв европейского конгресса для рассмотрения польского вопроса, поскольку Россия, с их точки зрения, нарушила решения Венского конгресса 1815 г., ограничив автономию Польши и отменив Конституцию после восстания 1830-1831 гг., и тем самым утратила права на принадлежащую ей польскую территорию. Однако никаких практических мер (кроме нот с угрозами в адрес Российской империи) со стороны западных держав предпринято не было, а усиление Пруссии отодвинуло эту проблему на задний план европейской политики.
Проблема ограничения влияния России в Балто-Черноморском регионе вновь возникла с распадом в результате Первой мировой войны Австро-Венгерской, Германской и Российской империй и образованием значительного количества малых стран в Центральной и Восточной Европе, ставших, говоря словами В.М. Молотова, «уродливыми детищами Версальского договора» [7]. Суть осталась та же, однако теперь складывающееся геополитическое образование приобрело наименование «санитарного кордона» (cordon sanitaire), что символизировало создание своеобразной карантинной линии против проникновения в Западную Европу советского коммунизма. У. Черчилль позже напишет: «В России началась суровая, бесконечная зима нечеловеческих доктрин и сверхчеловеческой жестокости, а тем временем Финляндия, Эстония, Латвия, Литва и, главным образом, Польша, могли в течение 1919 г. организовываться в цивилизованные государства и создать сильные патриотически настроенные армии. К концу 1920 г. был образован «санитарный кордон» из живых национальных организаций, сильных и здоровых, который охраняет Европу от большевистской заразы; эти организации враждебны большевизму и застрахованы от заражения им благодаря своему опыту, а одновременно начало возникать среди социалистов Франции, Великобритании и Италии то разочарование, которое постепенно дошло до отвращения, наблюдаемого в наши дни» [8].
Идея «санитарного кордона» была выдвинута итальянским и французским премьер-министрами В. Орландо и Ж. Клемансо в 1919 году. 21 января Орландо заявил: «Обычно, чтобы остановить распространение эпидемии, устанавливают санитарный кордон. Если принять подобные же меры против распространения большевизма, он мог бы быть побежден, ибо изолировать его – значит победить» [9]. Комментируя её, английский посол во Франции Берти писал: «Большевизм – это заразительная болезнь, которая, как можно опасаться, распространится на Германию и Австрию. Но Антанте придётся установить карантин старого образца, чтобы уберечься от заразы» [10].
Особая роль в «санитарном кордоне», безусловно, отводилась Польше, поэтому страны Антанты во время советско-польской войны стремились по возможности помогать ей поставками вооружения, амуниции и т.п., опасаясь, однако, вмешиваться напрямую. В августе 1920г., когда положение польской армии стало угрожающим, состоялась встреча французских и британских представителей. Обсуждался вопрос о недопущении стратегического союза России и Германии (то есть того, что известный немецкий геополитик К. Хаусхофер назовёт «континентальным блоком»), поскольку, по словам британского премьер-министра Д. Ллойд-Джорджа, он стал бы «самым мощным союзом» и представлял бы «самую значительную угрозу» интересам стран Антанты и в первую очередь Великобритании. Кроме того, в этом случае стало бы невозможным избежать «подавления и исчезновения» Польши [11]. Хотя решения о военном вмешательстве в тот момент вновь принято не было, было решено обратиться к странам, находящимся вдоль границ с советским государством (Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве, Румынии и Грузии) с просьбой о начале незамедлительных оборонных приготовлений при материальной поддержке со стороны Антанты – якобы в ответ на планируемую советскую агрессию. Это должно было создать необходимый политико-психологический фон для военного вмешательства Франции и Великобритании на стороне Польши [12]. Однако дальнейший ход советско-польского конфликта этих мер не потребовал.
В межвоенный период реализация программы построения «санитарного кордона» имела несколько возможных вариантов – французский, британский и польский (историческое наследие традиционно оказывало влияние на формулирование Польшей внешнеполитической доктрины, согласно которой она видела себя если не европейской, то, по крайней мере, региональной державой).
Подходы Франции и Великобритании имели единое идеологическое содержание, однако они были направлены на достижение различных целей в европейской политике. При этом французский проект включал мощную военно-политическую составляющую – стремление к созданию под своим патронажем блока, включающего максимально возможное количество стран – Польшу, Литву, Латвию, Эстонию, Финляндию. Он был направлен уже не против СССР, а против Германии – Франция стремилась создать мощный союзный блок на востоке, чтобы в случае ещё одного военного столкновения последняя вынуждена была опять воевать на два фронта. Это не устраивало Великобританию, которая традиционно стремилась не допустить доминирования на европейском континенте какой-то одной державы, в данном случае Франции. Отсюда – стремление Лондона не допустить создание мощного континентального блока под руководством Парижа. Поэтому цель британской политики в регионе заключалась в том, чтобы санитарный кордон ограничивался в основном идеологической составляющей, а военно-политический блок включал только три прибалтийских государства.
Наиболее масштабный проект был выдвинут Польшей. Программа, сформулированная маршалом Ю. Пилсудским, была по-имперски широка. Она заключалась в воссоздании Польши в границах 1772 г. – «от моря до моря» (программа-минимум; она была в какой-то степени реализована после включения в состав Польши Западной Украины и Белоруссии, а также Виленского края и ряда литовских территорий, составлявших в 1920-22 гг. непризнанное марионеточное государство Срединная Литва), а лучше (программа-максимум) – в создании федерации «Междуморье» («Międzymorze»), которая позволит странам региона избежать российского и германского влияния. Согласно проекту, в федеративное образование планировалось включить Польшу, Украину, Белоруссию, Литву, Латвию, Эстонию, Молдавию, Венгрию, Румынию, Югославию, Чехословакию и, возможно, Финляндию.
В дополнение к этой геополитической программе Ю. Пилсудским и разведывательными службами Польши был создан политический проект «прометеизма», целью которого являлась дезинтеграция России за счёт поддержки националистических движений за независимость на её окраинах. С 1928 г. в Париже стал выходить журнал «Прометей», в качестве издателя которого значилась «Лига угнетенных Россией народов: Азербайдждана, Дона, Карелии, Грузии, Идель-Урала, Ингрии, Крыма, Коми, Кубани, Северного Кавказа, Туркестана и Украины» [13]. В 1959 г. эта идея легла в основу американской «Декларации о порабощённых народах».
Какова же была роль Литвы в создании тех геополитических конструкций, которые в межвоенную эпоху стремились реализовать на Балто-Черноморском пространстве великие державы?
Как отмечает исследователь внешней политики Литвы межвоенного периода В.Жалис, уже в начале периода независимости все внешнеполитические иллюзии исчезли. Данную точку зрения подтверждают, в частности, слова министра иностранных дел Великобритании, сказанные главе МИД Литовской Республики Юозасу Пурицкису, когда тот в ноябре 1920 года посетил с визитом Соединённое Королевство: «Разве такая малая нация, как литовцы, между такими крупными империалистическими нациями, как русские и немцы, может мечтать о том, чтобы остаться независимой?» Когда же Ю. Пурицкис привёл в пример Голландию, Данию и Бельгию и другие, ещё меньшие государства, которые существуют рядом с крупными народами, однако сумели сохранить независимость, лорд Керзон лишь коротко заметил: «Здесь другие обстоятельства, другие условия» [14].
Вообще в межвоенный период Литва стала своеобразным слабым звеном в проекте построения «санитарного кордона» как по западноевропейской, так и по польской модели. Конфликт с Польшей из-за оккупированных в 1920 г. войсками генерала Л. Желиговского территорий Литвы (в том числе и древней столицы государства – Вильнюса) привёл к тому, что отношения между двумя странами были крайне напряжёнными. Попытки Великобритании и Франции урегулировать этот спор путём создания польско-литовской федерации (так называемый «план Гиманса») успехом не увенчались, поскольку Литва опасалась, что в этом объединении окажется подчинённой Польше.
В результате Литву долгое время не удавалось привлечь даже к заключению какого-либо политического союза между прибалтийскими странами. Крайне настороженно к такому союзу относились даже северные соседи Литвы, поскольку опасались быть вовлечёнными в вероятный военный конфликт между Литвой и Польшей. Так, переговоры шли всю первую половину 1920-х гг., однако конференции глав МИД Польши, Латвии, Эстонии и Финляндии в Варшаве в феврале и Латвии, Литвы и Эстонии в мае 1924 г. результатов не принесли, а в 1925 г. безрезультатно окончилась Хельсинкская конференция министров иностранных дел Польши, Латвии, Эстонии и Финляндии, в повестку которой вопрос о создании такого союза даже не был включён. Только в 1934 г. Латвии, Литве и Эстонии удалось заключить «Договор о согласии и сотрудничестве» («Балтийская Антанта»), однако и тогда никакой совместный документ о военно-политическом союзе подписан не был и военно-политический союз Эстонии и Латвии, созданный ещё в 1923 г., был продлён без участия Литвы.
Советская дипломатия умело пользовалась противоречиями, возникшими между странами прибалтийского региона, и всячески стремилась использовать Литву для прорыва «санитарного кордона». Для этого Советским Союзом использовался уже упоминавшийся конфликт между Литвой и Польшей по поводу Вильнюса, который РСФСР передала Литве 8 августа 1920 г., освободив от поляков в ходе советско-польской войны за месяц до этого. Затем, в 1923 г., СССР заявил о непризнании решений Совета Лиги Наций и Конференции послов в Париже об установления временной польско-литовской границы, оставившей Виленский край за Польшей. В 1926 г. Литва, единственная из прибалтийских государств, заключила договор о взаимном ненападении и нейтралитете с СССР (после чего, кстати, Великобритания перестала давать ей кредиты), который продлевался затем в 1931 и 1934 гг. и в котором также подчёркивалось, что Вильнюс признаётся литовской территорией. Кроме того, дважды (в 1927 и 1938 гг.) СССР дипломатическими демаршами помогал Литве избежать военного конфликта с Польшей. Правда, второй раз Литва пошла на соглашение с Польшей, приняв ультиматум, по которому, кстати, de jure она навсегда отказалась от Вильнюса [15].
Хотя вопросы, связанные с установлением советской власти и вхождением территорий Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины в состав СССР, в настоящее время вызывают много споров, факт их военно-стратегической важности в условиях начавшейся Второй мировой войны признаётся безусловным. В мемуарах У. Черчилль признавал, что «Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на Запад исходные позиции германских армий с тем, чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи» [16].
Восточноевропейский (и в особенности) польский вопрос занимал значительное место в планировании лидерами Великобритании и США послевоенного устройства Европы. Так, если в послании Рузвельту от 20 февраля 1944 г. Черчилль отмечал заинтересованность лондонских поляков в том, чтобы рассматривать после окончания войны вопрос о возвращении Львова и Вильно в состав Польши [17], то уже 7 марта он пишет: «Я разъяснил полякам, что они не получат ни Львова, ни Вильно…» [18], – а 1 апреля в его послании есть такие слова: «Что касается меня, то мы продолжаем стоять на тегеранской позиции и не думаем от неё отходить, ибо считаем, что осуществление линии Керзона является не проявлением политики силы, а проявлением политики восстановления законных прав Советского Союза на те земли, которые даже Керзон и Верховный Совет союзных держав ещё в 1919 году признали непольскими» [19]. Впоследствии именно такое решение было принято во время Крымской (Ялтинской) конференции в феврале 1945 г.
Тем не менее, Польша продолжала оставаться важнейшим объектом политики западных держав. Н. Нарочницкая, в частности, отмечает, что уже с начала войны американская внешняя политика руководствовалась идеей воссоздания барьера в Восточной Европе: «Военный результат этой войны может обусловить огромный процесс перегруппировки сил от Богемии до Гималаев и Персидского залива… Ключ к этому лежит в реорганизации Восточной Европы, в создании буферной зоны между тевтонами и славянами. В интересах Америки направить свои усилия на конструктивное решение этой проблемы…» [20]
Вопрос о воссоздании Восточноевропейской федерации рассматривался и Великобританией. Так, в секретном докладе английского МИД «Некоторые исторические тенденции русской внешней политики» в 1945 году отмечалось: «Правительство Советского Союза неоднократно решительно высказывало своё отрицательное отношение к ней, хотя оно и заявило на Московской конференции, что в «должное время» оно будет готово рассмотреть этот вопрос в свете опыта послевоенного сотрудничества с другими союзными нациями и обстоятельствами, которые могут возникнуть после войны. Правительство Советского Союза опасается:
а) Что подобная схема станет инструментом осуществления польской мечты о создании блока «от Балтийского до Чёрного моря», который возобновил бы в новой форме примечательную Польско-Литовскую империю, какой она была в 16 и 17 веках…
б) …что подобная конфедерация, даже если она не направлена на отделение Балтийских государств и Украины от СССР, будет возглавляться антисоветскими элементами в Польше, Венгрии и других странах и таким образом может подпасть под германское влияние или влияние другой страны, которая захочет проводить антисоветскую политику» [21].
С 1943 г. руководство Советского Союза начинает рассматривать Восточную Европу как своеобразную геополитическую зону безопасности, поскольку становится очевидным, что послевоенный мир не будет избавлен от новой конфронтации. Речь идёт о создании своеобразного «санитарного кордона наоборот», «который бы оборонял не Европу от коммунистического влияния Москвы, а Советский Союз – от повторных наступлений из Европы» [22]. В известной «Записке Новикова» («Внешняя политика США в послевоенный период. Вашингтон. 22 сентября 1946 г.»), в частности, отмечалось, что «обстановка в восточной и юго-восточной Европе не может не рассматриваться американскими империалистами как препятствие на пути экспансионистской политики США» [23].
Под влиянием отказа США от изоляционизма, стремления к экономической и военно-политической экспансии на всём европейском пространстве, военно-политической интеграции Запада и начала реализации «доктрины сдерживания» была избрана тактика поддержки создания однородных правительств в восточноевропейских странах и формирования единого социалистического лагеря, что и было осуществлено к 1955 г. Таким образом Советским Союзом была полностью решена проблема доминирования в стратегически важном Балто-Черноморском регионе.
В период «холодной войны» отношение возглавляемого США евроатлантического блока к данному региону складывалось под влиянием созданных в первой половине XX в. классических геополитических концепций. Многие впоследствии признанные классики геополитики занимали при жизни крупные посты в политическом, военном или научном сообществах и не могли не оказывать влияние на внешнюю политику. Причём зачастую геополитика сама по себе рассматривалась не как набор неких теоретических постулатов, а как вполне конкретный аналитический метод, ориентированный на выработку не менее конкретной внешнеполитической стратегии.
Первым классиком геополитики, кто указал на геостратегическую важность Восточной Европы, был британский географ и политик Х. Макиндер [24]. Именно он предложил ставшую уже классической формулу: «Тот, кто господствует в Восточной Европе, доминирует над heartland’ом; тот, кто господствует над heartland’ом, тот доминирует над Мировым Островом; тот, кто господствует над Мировым островом, тот доминирует над миром» [25]. Балто-Черноморское пространство, согласно его точке зрения, является промежуточной территорией между heartland’ом и внутренним полумесяцем (тем, что впоследствии получит название «rimland») – окраинными (береговыми) пространствами евразийского континента.
О необходимости доминирования над этой территорией, с помощью которой можно контролировать континентальную массу Евразии, ранее писал и американский адмирал А.Мэхэн. Он предложил вполне конкретную политическую модель на основе геополитических разработок – им была актуализирована так называемая «стратегия анаконды», которую ещё в период Гражданской войны в США предложили генералы У. Скотт и Дж. Макклелан. Суть её заключалась в отсечении сухопутных территорий от моря и других водных путей для истощения противника. При этом предполагалось избегать прямых столкновений. Мэхэн перенёс эти тезисы на мировую политику, полагая, что морские державы должны установить контроль над береговыми зонами и стремиться максимально расширять и углублять их, что приведёт к удушению в кольцах «анаконды» держав континентальных.
Американский геополитик и один из первых представителей политического реализма в американской политологии Н. Спикмен переработал взгляды двух вышеназванных геополитиков и предложил свою формулу геополитического доминирования. Если у Макиндера ключом к мировому господству был heartland, то у Спикмена это rimland. Хотя предложенная им максима («кто контролирует rimland, доминирует над Евразией; кто доминирует над Евразией, держит в руках судьбу всего мира») по сути не отличается от вышеизложенной, смысловое содержание в ней несколько иное: Спикмен полагал, что rimland – это не просто зона противоборства континентальных и морских сил, но и самостоятельное геополитическое образование, а контроль над ним обеспечит окончательную победу морских держав. Собственно, это и должно стать сутью всей их внешнеполитической стратегии [26].
Одним из идейных последователей упомянутых геополитиков, кто вновь взглянул на Восточную Европу и Балто-Черноморский регион через призму геополитики, был известный американский политолог и государственный деятель Збигнев Бжезинский, который в течение последних 40 лет оказывает значительное идеологическое влияние на формирование американской внешней политики. Произошло это после распада СССР, когда страны социалистического блока (как в ЦВЕ, так и на постсоветском пространстве) определили евроатлантическую интеграцию как основу своей внешнеполитической стратегии. Бжезинский по этому поводу писал: «Пространство, веками принадлежавшее царской империи и в течение трёх четвертей века Советскому Союзу под главенством русских, теперь заполнено дюжиной государств, большинство из которых (кроме России) едва ли готовы к обретению подлинного суверенитета… Их жизнеспособность представлялась сомнительной, в то время как готовность Москвы постоянно приспосабливаться к новой реальности также выглядела непредсказуемой» [27].
Бжезинский также не оставляет России современного типа пространства для политического манёвра на евразийской шахматной доске – даже на постсоветском пространстве. Фактически, цель – новое сдерживание России, которая, по его мнению, под влиянием исторической уязвлённости и реваншизма может вернуться к имперской политике, о чём Бжезинский пишет и в книге «Второй шанс: три президента и кризис американской сверхдержавы» 2008г. [28]
Именно на этом и основывается стратегия США в Балто-Черноморском регионе. Однако их активность здесь связана в последние годы не только с Россией. Уже с начала 1990-х гг., когда с созданием ЕС перед США возникла реальная перспектива конкуренции с новым, формирующимся центром силы, они вновь обратились к стратегии выстраивания барьера между Россией и США. Причём теперь их задача состоит не только в том, чтобы предотвратить восстановление Россией своих позиций на постсоветском пространстве, но и в том, чтобы создать эффективный механизм давления на Европейский Союз, учитывая его зависимость от поставок энергоносителей с востока.
Комментариев нет.